Дмитрий Могилевцев – О том, как я встретил Бориса Ароновича Ганкина, ходил в горы и не простился

Дмитрий Могилевцев

О том, как я встретил Бориса Ароновича Ганкина, ходил в горы и не простился   

Когда-то в моей жизни было нищее, весёлое, бесшабашное время. Это сейчас угроза нищеты и невзгод заставляет ежиться и прикидывать, куда и к кому можно устроиться на позицию, если несчастливая наша страна сорвётся в очередное пике. Тогда же о провалах и ямах в государственной жизни я нисколько не беспокоился. К чему? Чем могли они повредить мне, двадцатилетнему аспиранту без гроша в кармане? Верней, гроши-то как раз и водились, и я, никогда больших денег в руках не державший, не придавал их наличию никакого значения. Время было суматошное – квартиры в центре города продавали за пару тысяч долларов, то вводились, то упразднялись талоны, исчезал шоколад, и аспирантской стипендии вдруг хватало лишь на три кило масла. Зато мир казался куда огромнее, чем теперешнему мне – сорокалетнему папе двух бразильских граждан, ездившему, видавшему, ходившему, летавшему и даже тонувшему.

И вот как-то солнечным утром огромного этого мира явился ко мне, разочарованному и не проспавшемуся, хороший безалаберный человек Москвич. Это сейчас он седоватый директор стратегического института, а тогда был курчавый разгвоздяй, жизнерадостный философствующий барашек Он с порога возопил: «Хочешь в Фанские горы?» Тем и спасся – уже нацеленный ботинок выпал из моей внезапно оцепеневшей руки. И я, поутру выползающий из постели будто недокормленный вурдалак, сделался внезапно солнечным, здравым и довольным жизнью, и лето, угрожавшее превратиться в руины из-за неудавшегося похода на Кавказ, вдруг расцветилось удивительными красками.

Вечером этого же дня я познакомился с Борисом Ароновичем. Про то, что он Аронович, я узнал гораздо позже – а представлен был жизнерадостному, седому, уверенному в себе говорливому крепышу, заводиле компании, вождю и наставнику разномастного молодёжного сборища, единогласно называвшего его «дядей Борей». Был он фантастичен, вездесущ и всезнающ, и я, по молодости одновременно дерзкий и стеснительный, был сражён наповал. Бывает так, что встречаешь кого-нибудь, перекинешься парой слов, и вдруг приоткрывается другая жизнь, намного больше, красочнее. Сильнее твоей – и тогда стоишь, разинув рот, пытаешься впитать её в себя, эту жизнь, слушаешь жадно. И хочется быть ближе с тем, кто эту дверь для тебя приоткрыл.

С дядей Борей было хорошо и просто. Легко и светло. Он умудрялся не навязывать своё мнение, не спорить, не указывать – но лишь подсказывал, как нужно делать, если мы, юное и непослушное его стадо, думали бузить либо сворачивали не туда. Сейчас я представляю себе, каково управляться с полутора десятками вполне созревших для всякого безобразия юнцов и девиц поздне-невзрослого возраста – и волосы встают дыбом. А ведь мы поехали среди всех безобразий разваливающегося Советского Союза в самую что ни есть разбезобразившуюся Среднюю Азию, ехали на поезде через пустыню, мимо нищих краёв и свирепых алчных типов в фуражках, эти края на словах охранявших, а на деле растаскивавших – и обошлось у нас почти без грустных происшествий. Ну разве только случилась подле нас драка на станции Ургенч, слегка порезали проводника нашего поезда, и местная милиция, сверкая глазами, помчалась по вагонам. Мы же как раз готовились разделывать огромный арбуз, и по невежеству  – местные-то разделывают арбуз ножичками не длиннее пальца – вонзили в него огромный тесак, изготовленный умельцами из клапанной стали. Тесак был замечен, схвачен, затем был схвачен и его владелец – наш уверенный в себе товарищ с прошлым в виде Суворовского училища. У товарища отобрали паспорт, а затем в городе Самарканде мы сбрасывались, чтобы освободить товарища из когтей транспортной милиции, вымогавшей деньги с широко открытыми честными глазами. Вообще, деньги в тех краях вымогали все хоть чуточку власть имущие. Даже дорожные знаки, и те, казалось, дёргали за карман. И в такие места уверенно повёл нас, невежественных энтузиастов, дядя Боря. Правильно повёл, грамотно, расчётливо, не стараясь уберечь от неприятностей мелких и неопасных – но предотвращая столкновение с неприятностями увесистыми. Хотите кушать поплававшие в воде ручья абрикосы – на здоровье, только туалетную бумагу потом экономьте. Хотите побегать в свободное от перехода время – пожалуйста, только, прошу вас, идите в одну сторону до полудня, а после полудня – обратно. А то накладно будет нанимать вертолёт, чтоб потом искать.

Мне до сих пор видится та Средняя Азия, то солнце и горы, те озёра – и в памяти моей Борис Аронович всегда соединён с солнцем и густо синим, чистым небом. Уже сколько лет прошло, а я помню отчётливо каждый день того путешествия – а время слепляет прожитые обычной городской жизнью месяцы в неразборчивый рыхлый ком, и не понимаешь, вчера ты уложил на книжную полку очередной отчёт или полгода назад.

Если считать длину жизни по количеству осевшего в памяти – то горы дают нам, жителям городов, прожить намного больше обычного, спастись от неизбывной монотонности обязанностей и сиюминутных дел. И потому в моей жизни гораздо больше связано с Борисом Ароновичем, чем могло бы показаться, если просто подсчитать количество проведенных рядом с ним дней. Вспоминая о нём – я вспоминаю и о своей молодости, ушедшей незаметно и странно, будто отлучилась на пару недель, сходить на Эльбрус или в поозёрье.

Перевалы, кишлаки в долинах, весёлый беззубый старик на ишаке, ледяная вода перевального ручья, снег, прокалённые солнцем камни осыпей, ледяные стены пиков, арча, обвалы и тропы … Ярко это было, светло и сильно.

Потом мы вернулись, я частенько гостил у Ганкиных – и всегда в их доме было тепло и уютно.  Восхитительная походная компания слеталась на свет, гомонила, балагурила, смотрела кино, обсуждала, пила чай. Но тогда уже лежала на гостеприимном доме тень расставания – старший сын, Миша собирался уезжать вместе с младшим сыном, Лёней. Честно говоря, я плохо помню то время – расплывчато, неясно. Помню поехал провожать Лёню в аэропорт. Гнало меня странное ощущение:  вот-вот кончится что-то важное, главное. И я боялся. Я уже тогда цеплялся за прошлое.

Зря я боялся – с годами память не потускнела. Миновали зимы и годы, Ганкины давно уже в другой стране, в другой жизни, и на Академической улице живут другие люди. И Бориса Ароновича с нами нет – но память моя в это не верит. Пока я живу – он там: весёлый, мудрый, солнечный, поэт  и учитель.