М. Мордухович. Таким я его помню…

 

 

Борис Ганкин, а для меня просто мой старший брат Боря, был очень многогранной личностью. По отзывам его коллег он был прекрасным инженером и талантливым изобретателем. Он любил путешествовать, водил группы в горы, и именно благодаря ему были в моей жизни и Кавказ, и Карпаты, и незабываемые Фанские горы. У него был потрясающий талант видеть красоту в каждом аспекте жизни, в природе и в человеческой любви, в каждом стебельке и в каждой маленькой льдинке, и этот талант сделал его поэтом.

Он опубликовал ряд книг, и его поэтический голос с годами набирал силу. В нем до последних дней оставалось удивительное детское умение восхищаться капельками воды на листе, красками осени, заснеженным лесом, жизнью.

Боря был человеком эмоциональным и уязвимым, он легко мог остро отреагировать на обычное неудобство или недомогание. Когда же ударила по-настоящему страшная болезнь, он поразил всех нас своим мужеством, тем, как спокойно и достойно он принял свой жребий, своим терпением, а также тем, что думал и говорил последние свои дни всегда не о себе. В течение шести длинных и страшных месяцев я была у него в больнице почти каждый день. За это время я поняла, что хотя я его хорошо знала, я его не знала совсем.

Перед лицом смерти он проявлял удивительное мужество и достоинство, и в этих страшных последних месяцах были моменты разрывающей душу красоты, моменты истины, когда его любовь к жене и детям была так очевидна и так совершенна. Он ни о ком не говорил плохо, радовался любому вниманию со стороны друзей и близких, ждал звонков и все время волновался за Риту. У нас было время проститься, и я всегда буду благодарна Богу за это. Эти воспоминания – это еще одна, пусть даже и очень неадекватная попытка сказать, что он мне был по-настоящему дорог и мне его очень не хватает.

Мысленно возвращаясь в свое детство, я вспоминаю молодого и очень симпатичного Борю, который обладал немалым обаянием и очень интересовался девочками. Он писал романтические юношеские стихи и посвящал их очередной даме сердца. В отличие от меня, он был очень спортивным, любил волейбол и баскетбол. Он очень много читал и заразил меня этой страстью на всю жизнь.

В то время в Союзе в школах было раздельное обучение. Наша крошечная квартирка была всегда полна тощими, шумными и постоянно голодными мальчишками, Бориными одноклассниками. Помню, как мама нарезала хлеб и посыпала его сахарным песком, и эти роскошные бутерброды принимались на ура в это все еще не очень сытое время.

Некоторые мальчишки относились ко мне, как к сестренке, и много лет спустя, когда мне уже было шестнадцать, обожали вгонять меня в краску, рассказывая мне истории о том, как они меня пеленали и наслаждаясь моей реакцией. Худенький же, задиристый и добрейший Леня Ледвич так и остался в памяти неотъемлемой частью моего раннего детства на воспетой Борей улице Шорной, как и шумный, горячий наш с Борей двоюродный брат Елик Берин.

Мой брат и его друзья относились к стойкому поколению. Детьми они пережили страшную войну. Многие из них потеряли родителей или во время войны или после, в сталинских чистках. Те кому, как моему брату, повезло и чьи отцы вернулись с фронта, всю жизнь помнили безотцовщину и голод военных лет. Их время поступления в университеты пришлось на пик борьбы с “космополитизмом”, и поступали они не туда, куда хотели, а туда, куда их брали. Так Боря не стал физиком, а стал инженером, но полюбил эту профессию и всегда тепло говорил о своей работе.
Многие его друзья считали себя “шестидесятниками”. Со временем, утратив иллюзии того времени, некоторые из них эмигрировали. Такая же судьба, только несколько позднее, ждала и моего брата.

Боря и Рита прилетели к нам в Энн Арбор в 1996 году, следуя за своими сыновьями, Мишей и Леней, приехавшими к нам за несколько лет до этого. Боре в то время было 60. Начинать новую жизнь в новой стране всегда непросто, но в этом возрасте и в его конкретном случае особенно. Мы все очень волновались за него, но Боря на удивление быстро адаптировался и начал новую, тоже полную смысла и удовлетворения жизнь. Он писал стихи, публиковал их и получал награды. Также, как когда-то он многим из нас открыл красоту гор, он начал открывать красоту мичиганских озер и парков пожилым русским эмигрантам, возить их по музеям и в театры. Когда его не стало, я от многих наших бабушек и дедушек слышала рассказы о том, как обеднела с его уходом их жизнь.

Америку он принял. Боря умел ценить добро и был благодарен ей за все хорошее, но сам, конечно, до конца оставался человеком русской культуры и описывал красоту мичиганской осени словами русского поэта. Впрочем, написанные им в 1974 году строчки “В последних днях перед зимой есть удивительная нежность…” не имеют географии и точно также применимы к грустным ноябрьским дням Мичигана, хотя написаны были в далекой Беларуси. Похоронен он в земле, которую успел полюбить, и на его памятнике выбиты его строчки:

И все же с последней горы,
и все же с последней вершины,
с последней осенней поры
под небом, пронзительно синим,
Мне кажется светлым мой путь,
все встречи и все расставанья,
и воздух, наполнивший грудь
восторгами или страданьем.
Продлить бы опять и опять
дни ясные и дождевые,
у тихой реки постоять,
пройти через склоны крутые.
От теплой шершавой коры
набраться тепла понемногу –
и глянуть с последней горы
с любовью назад, на дорогу…

Думаю, что если он смотрит на всех нас оттуда, с новой вершины, то именно с любовью…