Леня Ледвич – Воспоминания

Леня Ледвич

Воспоминания

Очень  трудно  писать  “воспоминания”  о   человеке,  с  которым  рядом  прожита  вся  жизнь. Всё  началось с приезда  семьи  Ганкиных в наш  дом.

Это  был  двухэтажный  деревянный  бревенчатый  дом, выходящий  фасадом  на  Шорную  улицу.  Дом  имел  Г-образную  форму  с  тремя  подъездами.  До  войны  таких  домов  было  два  на  весь  Минск,  но  один  сгорел  во  время  войны, а  этот  сохранился.  Построены  они  были  по  проекту  и  под  руководством  инженера-строителя  Сульского,  который  после  войны  тоже  жил  в  этом  доме. Это  был  высокообразованный  человек,  получивший  два  высших  образования  за  границей  ещё  до  революции  и  знавший  12  языков.  Когда  он  жил  ещё  в  комнатке  рядом  с  Ганкиными, мы  пытались  разделить  его  голову (мысленно, конечно)  на 12 частей,  чтобы  узнать  сколько  приходится  мозга  на  один  язык.  В  этом  доме  жили  семьи,  имеющие  отношение  к  Министерству  лесной  промышленности. Все  были  знакомы  друг  с другом, одни  жили  здесь  ещё  до  войны, но  все  были  знакомы  по  работе, и  это  отложило  отпечаток  на  взаимоотношения  между  детьми: все,  в  основном,  были  дружны  между  собой. Поэтому, когда  пришла  машина  с  вещами, согласно  общей  памяти,  я  первый,  а  за  мной  и  другие  дети  стали  помогать, по  мере  сил, таскать  вещи  в  полученную  ими  комнату.  Так  мы  и  познакомились  с  Борей.  В  наших  действиях  ничего  особенного  не  было. Мы  привыкли  помогать  друг  другу,  особенно  когда  привозили  кому-нибудь  дрова,  ведь  в  доме  было  печное  отопление.  Мы  их  складывали  возле  сараев,  а  когда  родители  пилили  и  кололи  их,  складывали  в  сараи.  Позже  мы  уже  сами   и  пилили  и  кололи  их.

Сараи.  Эти  деревянные,  сделанные  из  досок  сараи,  располагались  так,  что  отгораживали  наш  внутренний  двор  с  двух  сторон,  как  забором.  В  них  мы  устраивали  штаб  или  лазарет, когда  играли  в  войну. Но  об  этом у  Бори  рассказано  более  красиво  и  поэтично в  его  стихах. И  как  сказано  у  Твардовского  в  “Василии  Тёркине “: “Пусть  приврёт  хоть  во  сто    крат,  мы  к тому  готовы.  Лишь  бы  дети,  говорят,  были  бы  здоровы.”

Играли  мы  и  вдвоём,  но  это  были  уже  целые  многодневные  спектакли.

Мы  переиграли  “Трёх  мушкетёров,“  “Молодую  гвардию,“  придумали  сами  свой  роман,  где  героями  были  уже  мы   сами.  А  ещё  мы  много  рассказывали  друг  другу  о  том,  что  помнили  о  войне  и  эвакуации.  Эти  откровения  и  создали   почву   для   многолетней   дружбы  и  иммунитет  от  ссор.  За  всю  жизнь  мы  ни  разу  не  поругались  и  не  поссорились. Спорить,   конечно,  могли.  По  рассказам  Бориной  мамы  я  побил  его  за  то,  что  он,  играя  мячом,  стучал  в  нашу  стенку,  а  дома  спала  моя  мама.  Мы  этого  не  помнили: накричать  мог, но побить?… На  всякий  случай (для  компенсации)  мы  оба  помнили,  что  Боря  ударил  меня  в  школе  книгой  по  голове,  за  что  мы  не  помнили,  но, наверное,  за  дело:  в  детстве  я  был  вредным.

По  приезде  Борис  поступил  в  четвёртый  класс  16 школы  четырёхлетки,  которая  находилась  близко  от  нашего  дома.  А  на  следующий  год  он  пришёл  к нам  в школу  в  наш  пятый  класс. Мы  сразу  сели за  одну  парту,  но нас  вскоре  рассадили,  и  так  было,  по-моему,  до  восьмого  класса –  в  начале  года  мы  садились  вместе,  а  нас  снова  рассаживали.

Мы  до  девятого  класса  учились  в  старой  одноэтажной  семилетней  школе  ещё  с  печным  отоплением.  Сразу   после   освобождения  Минска  это  была  женская  школа,  а  с  1946 года  стала  мужской.  Когда  рядом  начали  строить  новую,  нас,  кончавших  седьмой  класс,  оставили  в  школе  в  восьмом.  А  на  следующий  год  мы  пришли  в  девятый  класс  в  новую  школу  на  правах  старшеклассников.  Очевидно,  поэтому  наши  два  девятых  класса  так  и  остались  мужскими,  а  все  остальные – смешанными.

О  школе,  учителях  и  о  соучениках  можно  говорить  много, но  это  будет  рассказ  о  нашей  школе, её  быте,  традициях,  частью  которых  были  и  мы.

Но  как  не  вспомнить  наши  литературные  вечера,  где  Боря  в  первый   и  последний  раз  прекрасно  сыграл  в  пьесе  Маяковского  “Баня“ художника  Бельведонского.  Я  до  сих  пор  помню  его  интонации  и  убедительные  жесты.  Интонации  почти  в  точности  можно  повторить  в  соответствии  с  указанием  режиссера,  но  в  жестах  хочешь  не  хочешь  проявляется   твоя  натура,  и  нужно  большое  мастерство,  чтобы  они  соответствовали  персонажу.  Мы  смеялись,  что  сказалась  “школа“  наших  детских  игр.

Очень  ярким  эпизодом  для  меня,  думаю  и  для  Бори  был  день  смерти  Сталина. О его  смерти  передали  по  радио  где-то  в  5  или  6  утра.  Боря  сразу  пришёл  ко  мне  и  сказал,  что  он  отправляется  в  райком  комсомола(он  в  это  время  был  секретарём  комсомольской  организации  школы),  а  я – в  школу.  Пришёл  в  школу –  всё  закрыто,  а  вскоре  и  Боря  пришёл.

Райком  закрыт,  а  сторож  сказал  ему: “Иди,  сынок.  Все  ещё  спят.  Нужен  будешь – найдут.” Почти  как в гражданскую: райком  закрыт – все  ушли  на  фронт.  А  здесь:  райком  закрыт – все  ещё  спят.  Но  до  этого  мы  додумались  намного  позже.  Весь  день  был  суматошным.  Делали  цветы,  венки.

К  вечеру  было  заседание  комитета  комсомола,  где  происходил  Сталинский  приём  в  комсомол,  затянувшийся  глубоко  за  полночь.  А  на  следующий  день  ходили  возлагать  венки  и  цветы  к  памятнику  Сталина. Туда  шёл  почти  весь  город.  Организованно  школы,  предприятия,  учреждения  и отдельные  люди.  Не  было  ни  митинга,  ни  речей,  но  все организованно  приносили  цветы  и  расходились  по  домам. По  дороге  домой  мы  с  Борей  встретили  мою  маму.  Она  в  это  время  болела,  но  встала  и  тоже  пошла.  Пока  мы  только  начали  говорить  с  ней,  подошла  мамина  подруга  с  мужем, которые  были  по  своим  делам  в  городе,  и  накинулись  на  неё.

-Ты  зачем  встала?

-Так  ведь  Сталин  умер.

И  тут  мы  услышали  такое,  что  просто  ошарашило  нас.

-Ну  и  слава  Б-гу.  Жаль,  что  только  сейчас, – сказал  муж  подруги.

Я  готов  был  убить  его,  хотя  именно  они  во  время  войны  спасали  меня  от  голодной  смерти.  Мы  ещё  долго  не  могли  придти  в  себя.

А вот  ещё  один  характерный  для  Бори  пример. Учился  с  нами,  кажется,  в шестом  классе  мальчик,  которому  было  трудно  связать  несколько  фраз  вместе.  Борю  попросили  помочь  ему,  и  он  добросовестно,  возвращаясь  из  школы  домой,  заставлял  его  рассказывать,  что  он  видит  и  кто   из  встречных  людей  что  делает.  Не  знаю,  как  это  помогло  этому  мальчику,  т.к.  он  вскоре  ушёл  из  нашей  школы,  но  слышал,  что  окончил  он  пед-  институт.

А  его  упорство,  если  что-то  наметил?  Когда  он  приехал,  он  плохо выговаривал  букву  л, она  больше  походила на  у.  Кто-то  из  наших  соучеников  сочинил  в  подражание   Бори  предложение:  стояуа    уошадь  под  угуом  и  еуа  кусок  соуомы.  И  Боря  решил  избавиться  от  этого. Упорно  и  довольно  много  занимался.  Я  не  помню  точно,  что  он  делал,  но  помню,  что  читал  и  учил  наизусть  “Евгения  Онегина.“  А  вскоре  полностью  избавился  от  своего  дефекта.

Сразу  после  нового  1948 года  приехал  Борин  брат  Ёлик  с  мамой.  Он  был  наш  одногодка,  и  поэтому  нам  было  легко  с  ним  общаться.  Он  поразил  нас  знанием  уже  в  те  годы    всех  стран  мира  до  самых  маленьких,  их  главных  городов,  площади  н  населения  всех  этих  стран. Отсюда,  возможно,  и  был  первый  толчок  моей  любви  к  географии. Географию  в  школе  в  младших  классах  нам  преподавала  учительница  со  средними  знаниями  и  бедным  языком.  Её  перлы:  “Арбуз  бегит “(о  глобусе)   или  “Голопой  по  Европе“  мы  запомнили  на  всю  жизнь.  А  вот  будучи  в  пионерском  лагере  наша  воспитательница,  которая  не  могла  бы  за  нами  угнаться,  усаживала  нас  в  лесу  и  читала  целые  лекции  по  физической  географии,  которую  мы  прошли  ещё  в  пятом  классе,  но  так,  что  мы  сидели,  как  заворожённые. Мы  с  Борей  часто  потом  вспоминали  нашу  Ангелину  Васильевну.

Я  до  сих  пор  удивляюсь,  как  в  этой  одной,  потом  в  полутора  комнатах  размещались  Ганкины,  когда  периодически   приезжали  и  некоторое  время  проживали  Ёлик  с  мамой,  потом  ещё  одна  мамина  сестра  Роза,  брат  дяди  Аркадия,  ставший  известным  всей  республике  художник –  карикатурист  и  многолетний  главный  художник  киностудии  “Белорусь-  фильм”  Евгений  Ганкин,  и  два  брата  близнеца  Ревзины.

А  потом  появилась  Мара.  Эта  кроха  вызывала  кроме  умиления  ещё   и   чувство  ответственности,  когда  тётя  Рива  оставляла  её  на  нас,  и  мы   с  Борей  её  пеленали,  кормили,  успокаивали.  А  как  можно  забыть,  как  эта  кроха, только  научившаяся  говорить и обученная  дядей  Женей, на  вопрос:   “Что  происходит  в  Корее?“  Лепетала  в  ответ:“ Война.“ А  громкий  переклик  двух  мамаш,  Шраер  и  Ганкиной: Ляля!  Мара! А  рассказ  тёти  Ривы как  Марочка,  перепутав  меня с Ильёй  Басом, кинулась  к  нему  с  криком “Нока,”  а  обняв  за  коленки  и  поняв,  что  это  не  её  Лёня,  расплакалась.     С тех  пор  я  так  и  остался  Нокой  для  Мары. А  у  меня  до  сих  пор  сохранилось  нежное  трепетное  отношение  к  любимой  младшей  сестричке.

Как  бы  не  ругали  сегодня  время  нашего  детства  и  во  многом  правильно, но  было  в  нём  много  такого, что  не  смогут  получить  дети,  живущие  сегодня.  Первое – двор,  где  проходили  наши  встречи,  игры,  драки.  И  это  было  дворовое  братство  и  чувство  дружбы, сохраняемое  в  памяти  долгие  годы. Второе – это  любые  кружки  и  в  школе, и  в  Доме  пионеров, детские  спортивные   секции.   И  всё  это  бесплатно.   А  пионерские  лагеря, где  из года  в  год  летом  целый  месяц,  а  то  и   два,  мы  жили  на  лоне  природы,  где  всё  родное и знакомое,  все  друг  друга  знают,  т.к.  лагерь  от  организации,  где  работают  родители.  И  всё  это, можно  считать,  за  копейки.  А  радио?   Театр  у  микрофона,  концерты  по  заявкам,  разучивание  новых  песен,  концерты  симфонической  и  камерной  музыки.  Именно  по  радио  мы  получали  первые  познания  о  классической  музыке.  Да  ещё  у  Ганкиных  был  патефон,  а  к  нему  пластинки  и  среди  пластинок  песни  на  идиш  в  исполнении  Эпельбаума. Я  идиш   не  знал, Боря,  думаю,  тоже.

Но  тётя  Рива   делала  нам  построчный  устный  перевод.  И  это  было  удивительно. Особенно  меня  поразила  песня  “Хасене  ин  дер казарме (свадьба  в  казарме)”  трагически – лирическая   песня  о  свадьбе  солдата  еврея  в  казарме.  Больше  нигде  я  её  не  слышал,  но  запомнил  на  всю  жизнь.

Мы  с  Борей  рано  научились  читать,  любили  читать  и  читали  много  и всё  подряд.  Мы  называли  это  всеядностью.  А  вот собирать  домашнюю  библиотеку  я  начал  благодаря  другу,  точнее  его  дням  рождения.  Приходили  родственники  и  все  приносили  ему  в  подарок  книги.  У  меня  этой  возможности  не  было.  Родственников  в  Минске  никого,  да  и  отец  в  то  время  считал,  что  книги  должны  быть  в  библиотеке,  а  не  дома.  Но  как  только  появились  первые  деньги,  я  тоже  стал  их  покупать.  Хуже  было  с изобразительным  искусством.  Художественного  музея  в  Минске  многие  годы  не  было,  альбомов  выходило  мало,  и  мы  знакомились  с  картинами  художников (великих  и  не  очень)  по  репродукциям  в  журналах.   Нам  повезло: Борин  дядя  Женя  выписывал  журнал  “Огонёк “,  а  может  и  ещё  какие-нибудь,  и  потом  отдавал  Боре.  Он  вырывал  вкладыши  с  репродукциями  и  складывал  отдельно.  Очевидно,  были  и  другие   источники  для  пополнения  этой  коллекции.  Постепенно  их  скопилось  много.  Какое  удовольствие  было  их  рассматривать.  Но  даже  когда мы  смогли  и  начали  покупать  альбомы,  ещё  много  лет  они  хранились  у  Бори, а  потом,  я  уже  не  помню  как, они  остались у меня. Я  их  хранил  и  даже  пытался  вывести  в  Израиль,  но  их  по  дороге  украли.  Среди  похищенных  вещей  были  и  художественные  альбомы,  но  их  меньше  жалко,  чем  эти  репродукции  из  журналов.

Я  всё  время  пишу  Боря,  Боря,  но  это  для  меня,  как  инородное  тело.  Борькой  был  мой  близкий  друг,  ну  Борь  при  обращении,  а  Боря  или  ещё  более  официальное  Борис  для  меня  не  звучало.  Возможно,   время было  такое. Да  и  не  только  для  меня. На  свадьбе  Бори  и  Риты  его  дядя  Женя  кричал  с  характерной  для  него  картавинкой: “Борька,  горько.“ Так  мы  общались  между  собой:  Борька,  Ёлька,  Петька,  Лёнька.  Конечно, когда   мы  стали  взрослыми,  и  Боря  приходил  к  нам  на  работу  по  делам  своего  института,  я  называл  его  по  имени-отчеству,  но  в  быту…  Когда  кто-то  из  моих  дочек  обратился  к  Синельникову   дядя  Петя,  он  возмутился:“Это ещё  что  такое? Кто  я  вам?!“ И  они  дружно  ответили: “Петька”

“То-то,”-  констатировал  наш  лучший  друг.

Для  меня  Борины  стихи  начались  с  поэмы  на  день  рождения  нашей  школьной  подруги  Гали  Ниловой.  Жаль, что  она  у  неё  пропала,  а  второго  экземпляра  у  него  не  сохранилось. Может  быть,  были  какие-то  стихи  раньше,  но  этого  я  не  помню.  А  почему  первая  поэма   была  посвящена  Ниловой? Возможно,  потому, что  в  то  время  она  была  окружена  ореолом  славы  после  прекрасно  сыгранной  роли  главной  героини  вместе  с  Мариком  Горфинкелем  в  героической  пьесе  М.  Светлова  “Юность  отцов.”

К Бориным  стихам  у  меня  отношение  особое.  Как  друг я  искренне  радовался  каждой  его  новой  книге,  каждому  напечатанному  в  газетах  или  журналах  стихотворению.  Собирал  их.  Жаль,  что  эти  подборки  пропали  среди  других  украденных  из  нашего  багажа  вещей.  Мне  кажется,  что  я  неплохо  знал  Борину  натуру,  и  поэтому  легко  воспринимал  его  лирические  стихи  о  природе.  Мы  все  любим  природу,  но  в  большинстве  чаще  всего  созерцательно.  А  у  меня  есть  фотография  нашего  отряда  в  пионерском  лагере,  и  на  ней  у  Бори  в  руках  травинка.  И  для  меня  это  не  просто  желание  выделиться,  а  проявление  натуры:  не  только  нежелание  просто  сидеть  перед  объективом,  но  и  почти  неосознанное   в   то  время  слияние  с  природой.  Недаром  из  почти  тридцати  ребят  на  фотографии  поэтом  стал  только  один – Борис

Всё,  что  он  писал – абсолютно  искренне, а  слова  и  мысли – это  слова  гражданина,  патриота,  которыми  мы  были  с  детства  и  человека  искренне  верящего  в  лучшее  светлое  будущее.  Таким  я  знал  и  чувствовал  своего  друга  всю  жизнь.  И  доказательством  этого  служат  его  стихи,  посвящённые  его  близким  и  друзьям.  Доброта  и  искренность  в  каждой  строчке.

Таков  мой  друг  в  моих  глазах  и  в  моём  сердце.  Эти  несколько  эпизодов  из  нашего  детства  на  мой  взгляд  должны  были  показать  откуда  некоторые  черты  характера  и  поведение  этого  человека,  ставшего  большим  поэтом,  хорошим  инженером,  прекрасным  отцом  и  дедом,  а  также  вместе с  Ритой  центром  притяжения  друзей. Есть  такое  понятие  “тёплый дом.”  Так  вот  у  них  он  был  таким  всегда:  люди  приходили  и  уже  оставались  на  всю  оставшуюся  жизнь.

Submit a Comment

Your email address will not be published. Required fields are marked *