Леня Ледвич – Воспоминания
Леня Ледвич
Воспоминания
Очень трудно писать “воспоминания” о человеке, с которым рядом прожита вся жизнь. Всё началось с приезда семьи Ганкиных в наш дом.
Это был двухэтажный деревянный бревенчатый дом, выходящий фасадом на Шорную улицу. Дом имел Г-образную форму с тремя подъездами. До войны таких домов было два на весь Минск, но один сгорел во время войны, а этот сохранился. Построены они были по проекту и под руководством инженера-строителя Сульского, который после войны тоже жил в этом доме. Это был высокообразованный человек, получивший два высших образования за границей ещё до революции и знавший 12 языков. Когда он жил ещё в комнатке рядом с Ганкиными, мы пытались разделить его голову (мысленно, конечно) на 12 частей, чтобы узнать сколько приходится мозга на один язык. В этом доме жили семьи, имеющие отношение к Министерству лесной промышленности. Все были знакомы друг с другом, одни жили здесь ещё до войны, но все были знакомы по работе, и это отложило отпечаток на взаимоотношения между детьми: все, в основном, были дружны между собой. Поэтому, когда пришла машина с вещами, согласно общей памяти, я первый, а за мной и другие дети стали помогать, по мере сил, таскать вещи в полученную ими комнату. Так мы и познакомились с Борей. В наших действиях ничего особенного не было. Мы привыкли помогать друг другу, особенно когда привозили кому-нибудь дрова, ведь в доме было печное отопление. Мы их складывали возле сараев, а когда родители пилили и кололи их, складывали в сараи. Позже мы уже сами и пилили и кололи их.
Сараи. Эти деревянные, сделанные из досок сараи, располагались так, что отгораживали наш внутренний двор с двух сторон, как забором. В них мы устраивали штаб или лазарет, когда играли в войну. Но об этом у Бори рассказано более красиво и поэтично в его стихах. И как сказано у Твардовского в “Василии Тёркине “: “Пусть приврёт хоть во сто крат, мы к тому готовы. Лишь бы дети, говорят, были бы здоровы.”
Играли мы и вдвоём, но это были уже целые многодневные спектакли.
Мы переиграли “Трёх мушкетёров,“ “Молодую гвардию,“ придумали сами свой роман, где героями были уже мы сами. А ещё мы много рассказывали друг другу о том, что помнили о войне и эвакуации. Эти откровения и создали почву для многолетней дружбы и иммунитет от ссор. За всю жизнь мы ни разу не поругались и не поссорились. Спорить, конечно, могли. По рассказам Бориной мамы я побил его за то, что он, играя мячом, стучал в нашу стенку, а дома спала моя мама. Мы этого не помнили: накричать мог, но побить?… На всякий случай (для компенсации) мы оба помнили, что Боря ударил меня в школе книгой по голове, за что мы не помнили, но, наверное, за дело: в детстве я был вредным.
По приезде Борис поступил в четвёртый класс 16 школы четырёхлетки, которая находилась близко от нашего дома. А на следующий год он пришёл к нам в школу в наш пятый класс. Мы сразу сели за одну парту, но нас вскоре рассадили, и так было, по-моему, до восьмого класса – в начале года мы садились вместе, а нас снова рассаживали.
Мы до девятого класса учились в старой одноэтажной семилетней школе ещё с печным отоплением. Сразу после освобождения Минска это была женская школа, а с 1946 года стала мужской. Когда рядом начали строить новую, нас, кончавших седьмой класс, оставили в школе в восьмом. А на следующий год мы пришли в девятый класс в новую школу на правах старшеклассников. Очевидно, поэтому наши два девятых класса так и остались мужскими, а все остальные – смешанными.
О школе, учителях и о соучениках можно говорить много, но это будет рассказ о нашей школе, её быте, традициях, частью которых были и мы.
Но как не вспомнить наши литературные вечера, где Боря в первый и последний раз прекрасно сыграл в пьесе Маяковского “Баня“ художника Бельведонского. Я до сих пор помню его интонации и убедительные жесты. Интонации почти в точности можно повторить в соответствии с указанием режиссера, но в жестах хочешь не хочешь проявляется твоя натура, и нужно большое мастерство, чтобы они соответствовали персонажу. Мы смеялись, что сказалась “школа“ наших детских игр.
Очень ярким эпизодом для меня, думаю и для Бори был день смерти Сталина. О его смерти передали по радио где-то в 5 или 6 утра. Боря сразу пришёл ко мне и сказал, что он отправляется в райком комсомола(он в это время был секретарём комсомольской организации школы), а я – в школу. Пришёл в школу – всё закрыто, а вскоре и Боря пришёл.
Райком закрыт, а сторож сказал ему: “Иди, сынок. Все ещё спят. Нужен будешь – найдут.” Почти как в гражданскую: райком закрыт – все ушли на фронт. А здесь: райком закрыт – все ещё спят. Но до этого мы додумались намного позже. Весь день был суматошным. Делали цветы, венки.
К вечеру было заседание комитета комсомола, где происходил Сталинский приём в комсомол, затянувшийся глубоко за полночь. А на следующий день ходили возлагать венки и цветы к памятнику Сталина. Туда шёл почти весь город. Организованно школы, предприятия, учреждения и отдельные люди. Не было ни митинга, ни речей, но все организованно приносили цветы и расходились по домам. По дороге домой мы с Борей встретили мою маму. Она в это время болела, но встала и тоже пошла. Пока мы только начали говорить с ней, подошла мамина подруга с мужем, которые были по своим делам в городе, и накинулись на неё.
-Ты зачем встала?
-Так ведь Сталин умер.
И тут мы услышали такое, что просто ошарашило нас.
-Ну и слава Б-гу. Жаль, что только сейчас, – сказал муж подруги.
Я готов был убить его, хотя именно они во время войны спасали меня от голодной смерти. Мы ещё долго не могли придти в себя.
А вот ещё один характерный для Бори пример. Учился с нами, кажется, в шестом классе мальчик, которому было трудно связать несколько фраз вместе. Борю попросили помочь ему, и он добросовестно, возвращаясь из школы домой, заставлял его рассказывать, что он видит и кто из встречных людей что делает. Не знаю, как это помогло этому мальчику, т.к. он вскоре ушёл из нашей школы, но слышал, что окончил он пед- институт.
А его упорство, если что-то наметил? Когда он приехал, он плохо выговаривал букву л, она больше походила на у. Кто-то из наших соучеников сочинил в подражание Бори предложение: стояуа уошадь под угуом и еуа кусок соуомы. И Боря решил избавиться от этого. Упорно и довольно много занимался. Я не помню точно, что он делал, но помню, что читал и учил наизусть “Евгения Онегина.“ А вскоре полностью избавился от своего дефекта.
Сразу после нового 1948 года приехал Борин брат Ёлик с мамой. Он был наш одногодка, и поэтому нам было легко с ним общаться. Он поразил нас знанием уже в те годы всех стран мира до самых маленьких, их главных городов, площади н населения всех этих стран. Отсюда, возможно, и был первый толчок моей любви к географии. Географию в школе в младших классах нам преподавала учительница со средними знаниями и бедным языком. Её перлы: “Арбуз бегит “(о глобусе) или “Голопой по Европе“ мы запомнили на всю жизнь. А вот будучи в пионерском лагере наша воспитательница, которая не могла бы за нами угнаться, усаживала нас в лесу и читала целые лекции по физической географии, которую мы прошли ещё в пятом классе, но так, что мы сидели, как заворожённые. Мы с Борей часто потом вспоминали нашу Ангелину Васильевну.
Я до сих пор удивляюсь, как в этой одной, потом в полутора комнатах размещались Ганкины, когда периодически приезжали и некоторое время проживали Ёлик с мамой, потом ещё одна мамина сестра Роза, брат дяди Аркадия, ставший известным всей республике художник – карикатурист и многолетний главный художник киностудии “Белорусь- фильм” Евгений Ганкин, и два брата близнеца Ревзины.
А потом появилась Мара. Эта кроха вызывала кроме умиления ещё и чувство ответственности, когда тётя Рива оставляла её на нас, и мы с Борей её пеленали, кормили, успокаивали. А как можно забыть, как эта кроха, только научившаяся говорить и обученная дядей Женей, на вопрос: “Что происходит в Корее?“ Лепетала в ответ:“ Война.“ А громкий переклик двух мамаш, Шраер и Ганкиной: Ляля! Мара! А рассказ тёти Ривы как Марочка, перепутав меня с Ильёй Басом, кинулась к нему с криком “Нока,” а обняв за коленки и поняв, что это не её Лёня, расплакалась. С тех пор я так и остался Нокой для Мары. А у меня до сих пор сохранилось нежное трепетное отношение к любимой младшей сестричке.
Как бы не ругали сегодня время нашего детства и во многом правильно, но было в нём много такого, что не смогут получить дети, живущие сегодня. Первое – двор, где проходили наши встречи, игры, драки. И это было дворовое братство и чувство дружбы, сохраняемое в памяти долгие годы. Второе – это любые кружки и в школе, и в Доме пионеров, детские спортивные секции. И всё это бесплатно. А пионерские лагеря, где из года в год летом целый месяц, а то и два, мы жили на лоне природы, где всё родное и знакомое, все друг друга знают, т.к. лагерь от организации, где работают родители. И всё это, можно считать, за копейки. А радио? Театр у микрофона, концерты по заявкам, разучивание новых песен, концерты симфонической и камерной музыки. Именно по радио мы получали первые познания о классической музыке. Да ещё у Ганкиных был патефон, а к нему пластинки и среди пластинок песни на идиш в исполнении Эпельбаума. Я идиш не знал, Боря, думаю, тоже.
Но тётя Рива делала нам построчный устный перевод. И это было удивительно. Особенно меня поразила песня “Хасене ин дер казарме (свадьба в казарме)” трагически – лирическая песня о свадьбе солдата еврея в казарме. Больше нигде я её не слышал, но запомнил на всю жизнь.
Мы с Борей рано научились читать, любили читать и читали много и всё подряд. Мы называли это всеядностью. А вот собирать домашнюю библиотеку я начал благодаря другу, точнее его дням рождения. Приходили родственники и все приносили ему в подарок книги. У меня этой возможности не было. Родственников в Минске никого, да и отец в то время считал, что книги должны быть в библиотеке, а не дома. Но как только появились первые деньги, я тоже стал их покупать. Хуже было с изобразительным искусством. Художественного музея в Минске многие годы не было, альбомов выходило мало, и мы знакомились с картинами художников (великих и не очень) по репродукциям в журналах. Нам повезло: Борин дядя Женя выписывал журнал “Огонёк “, а может и ещё какие-нибудь, и потом отдавал Боре. Он вырывал вкладыши с репродукциями и складывал отдельно. Очевидно, были и другие источники для пополнения этой коллекции. Постепенно их скопилось много. Какое удовольствие было их рассматривать. Но даже когда мы смогли и начали покупать альбомы, ещё много лет они хранились у Бори, а потом, я уже не помню как, они остались у меня. Я их хранил и даже пытался вывести в Израиль, но их по дороге украли. Среди похищенных вещей были и художественные альбомы, но их меньше жалко, чем эти репродукции из журналов.
Я всё время пишу Боря, Боря, но это для меня, как инородное тело. Борькой был мой близкий друг, ну Борь при обращении, а Боря или ещё более официальное Борис для меня не звучало. Возможно, время было такое. Да и не только для меня. На свадьбе Бори и Риты его дядя Женя кричал с характерной для него картавинкой: “Борька, горько.“ Так мы общались между собой: Борька, Ёлька, Петька, Лёнька. Конечно, когда мы стали взрослыми, и Боря приходил к нам на работу по делам своего института, я называл его по имени-отчеству, но в быту… Когда кто-то из моих дочек обратился к Синельникову дядя Петя, он возмутился:“Это ещё что такое? Кто я вам?!“ И они дружно ответили: “Петька”
“То-то,”- констатировал наш лучший друг.
Для меня Борины стихи начались с поэмы на день рождения нашей школьной подруги Гали Ниловой. Жаль, что она у неё пропала, а второго экземпляра у него не сохранилось. Может быть, были какие-то стихи раньше, но этого я не помню. А почему первая поэма была посвящена Ниловой? Возможно, потому, что в то время она была окружена ореолом славы после прекрасно сыгранной роли главной героини вместе с Мариком Горфинкелем в героической пьесе М. Светлова “Юность отцов.”
К Бориным стихам у меня отношение особое. Как друг я искренне радовался каждой его новой книге, каждому напечатанному в газетах или журналах стихотворению. Собирал их. Жаль, что эти подборки пропали среди других украденных из нашего багажа вещей. Мне кажется, что я неплохо знал Борину натуру, и поэтому легко воспринимал его лирические стихи о природе. Мы все любим природу, но в большинстве чаще всего созерцательно. А у меня есть фотография нашего отряда в пионерском лагере, и на ней у Бори в руках травинка. И для меня это не просто желание выделиться, а проявление натуры: не только нежелание просто сидеть перед объективом, но и почти неосознанное в то время слияние с природой. Недаром из почти тридцати ребят на фотографии поэтом стал только один – Борис
Всё, что он писал – абсолютно искренне, а слова и мысли – это слова гражданина, патриота, которыми мы были с детства и человека искренне верящего в лучшее светлое будущее. Таким я знал и чувствовал своего друга всю жизнь. И доказательством этого служат его стихи, посвящённые его близким и друзьям. Доброта и искренность в каждой строчке.
Таков мой друг в моих глазах и в моём сердце. Эти несколько эпизодов из нашего детства на мой взгляд должны были показать откуда некоторые черты характера и поведение этого человека, ставшего большим поэтом, хорошим инженером, прекрасным отцом и дедом, а также вместе с Ритой центром притяжения друзей. Есть такое понятие “тёплый дом.” Так вот у них он был таким всегда: люди приходили и уже оставались на всю оставшуюся жизнь.